Неточные совпадения
— А ты —
откажись от вопросов-то, замолчи
вопросы, — посоветовала она, усмехаясь, прищурив глаза.
«Я не Питер Шлемиль и не буду страдать, потеряв свою тень. И я не потерял ее, а самовольно
отказался от мучительной неизбежности влачить за собою тень, которая становится все тяжелее. Я уже прожил половину срока жизни, имею право на отдых. Какой смысл в этом непрерывном накоплении опыта? Я достаточно богат. Каков смысл жизни?.. Смешно в моем возрасте ставить “детские
вопросы”».
21-го приехали Ойе-Саброски с Кичибе и Эйноске. Последний решительно
отказался от книг, которые предлагали ему и адмирал, и я: боится. Гокейнсы сказали, что желали бы говорить с полномочным. Их повели в каюту. Они объявили, что наконец получен ответ из Едо! Grande nouvelle! Мы обрадовались. «Что такое? как? в чем дело?» — посыпались
вопросы. Мы с нетерпением ожидали, что позовут нас в Едо или скажут то, другое…
Вопрос в том, чтобы Россия окончательно
отказалась от той пугающей и отталкивающей идеи, что «славянские ручьи сольются в русском море», т. е. признала вечные права за всякой национальной индивидуальностью и относилась к ней, как к самоценности.
Митю, конечно, опять образумили за неистовство выражений, но господин Ракитин был докончен. Не повезло и свидетельству штабс-капитана Снегирева, но уже совсем
от другой причины. Он предстал весь изорванный, в грязной одежде, в грязных сапогах, и, несмотря на все предосторожности и предварительную «экспертизу», вдруг оказался совсем пьяненьким. На
вопросы об обиде, нанесенной ему Митей, вдруг
отказался отвечать.
— Вполне последую вашим благоразумным советам, — ввязался вдруг прокурор, обращаясь к Мите, — но
от вопроса моего, однако, не
откажусь. Нам слишком существенно необходимо узнать, для чего именно вам понадобилась такая сумма, то есть именно в три тысячи?
— Какие оскорбительные вещи для мужчин ты говоришь, и ведь это больше ты говоришь, Верочка, чем я: мне это обидно. Хорошо, что время, которое мы с тобою предсказываем, еще так далеко. А то бы я совершенно
отказался от своего мнения, чтобы не отходить на второй план. Впрочем, Верочка, ведь это только вероятность, наука еще не собрала столько сведений, чтобы решить
вопрос положительным образом.
Я был в последнем классе, когда на квартире, которую содержала моя мать, жили два брата Конахевичи — Людвиг и Игнатий. Они были православные, несмотря на неправославное имя старшего. Не обращая внимания на насмешки священника Крюковского, Конахевич не
отказывался от своего имени и на
вопросы в классе упрямо отвечал: «Людвиг. Меня так окрестили».
Все это, вместе взятое, ставило и меня в затруднительное положение. Орочи, всегда готовые мне помочь, были очень озабочены
вопросом, кто и как будет меня сопровождать на Хунгари. Старик Антон Сагды и Федор Бутунгари советовали мне
отказаться от зимнего похода, предлагали мне остаться у них до весны и с первым пароходом уехать во Владивосток.
К этому прибавляли, в виде современной характеристики нравов, что бестолковый молодой человек действительно любил свою невесту, генеральскую дочь, но
отказался от нее единственно из нигилизма и ради предстоящего скандала, чтобы не отказать себе в удовольствии жениться пред всем светом на потерянной женщине и тем доказать, что в его убеждении нет ни потерянных, ни добродетельных женщин, а есть только одна свободная женщина; что он в светское и старое разделение не верит, а верует в один только «женский
вопрос».
— А как вы думаете? — спросил он вдруг, как будто совершенно не слыхал моего
вопроса, — уверены ли вы, что старик Ихменев
откажется от десяти тысяч, если б даже вручить ему деньги безо всяких оговорок и… и… и всяких этих смягчений?
Но ни тот, ни другой не
отказываются от добычи, составляющей результат процесса А. и Б.; ни тот, ни другой не ставят себе
вопроса: честно или нечестно?
— Мы вместо дела разводим какую-то мелодекламацию, — сказал Николай Николаевич, надевая шляпу. —
Вопрос очень короток: вам предлагают одно из двух: либо вы совершенно
отказываетесь от преследования княгини Веры Николаевны, либо, если на это вы не согласитесь, мы примем меры, которые нам позволят наше положение, знакомство и так далее.
Николая Афанасьича наперебой засыпали
вопросами о различных предметах, усаживали, потчевали всем: он отвечал на все
вопросы умно и находчиво, но
отказывался от всех угощений, говоря, что давно уж ест мало, и то какой-нибудь овощик.
Книга эта посвящена тому же
вопросу и разъясняет его по случаю требования американским правительством
от своих граждан военной службы во время междоусобной войны. И тоже имеет самое современное значение, разъясняя
вопрос о том, как, при каких условиях люди должны и могут
отказываться от военной службы. В вступлении автор говорит...
Но другой
вопрос, о том, имеют ли право
отказаться от военной службы лица, не отказывающиеся
от выгод, даваемых насилием правительства, автор разбирает подробно и приходит к заключению, что христианин, следующий закону Христа, если он не идет на войну, не может точно так же принимать участия ни в каких правительственных распоряжениях: ни в судах, ни в выборах, — не может точно так же и в личных делах прибегать к власти, полиции или суду.
Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением,
отказывались понимать самые простые
вопросы и все порывались целовать у меня руки — старый обычай, оставшийся
от польского крепостничества.
Ни хвалить, ни бранить этих людей нечего, но нужно обратить внимание на ту практическую почву, на которую переходит
вопрос; надо признать, что человеку, ожидающему наследства
от дяди, трудно сбросить с себя зависимость
от этого дяди, и затем надо
отказаться от излишних надежд на племянников, ожидающих наследства, хотя бы они и были «образованны» по самое нельзя. Если тут разбирать виноватого, то виноваты окажутся не столько племянники, сколько дяди, или, лучше сказать, их наследство.
—
Вопрос о наследстве для меня не представляется важным. Я заранее
отказываюсь от всего.
Когда я размышлял об этом, во мне мелькнули чувство сопротивления и
вопрос: «А что, если, поужинав, я надену шапку, чинно поблагодарю всех и гордо, таинственно
отказываясь от следующих, видимо, готовых подхватить „вилок“, выйду и вернусь на „Эспаньолу“, где на всю жизнь случай этот так и останется „случаем“, о котором можно вспоминать целую жизнь, делая какие угодно предположения относительно „могшего быть“ и „неразъясненного сущего“.
Николая Афанасьевича наперебой засыпали
вопросами о различных предметах, усаживали, потчевали всем; он отвечал на все
вопросы умно и находчиво, но
отказывался от всех угощений, говоря, что давно уже ест мало, и то однажды в сутки.
— И я тоже. Ну-с, Василий… ах да, бишь, Павел Павлович, кончимте-с! — почти смеясь, обратился он к Павлу Павловичу. — Формулирую для вашего понимания еще раз
вопрос: согласны ли вы завтра же
отказаться официально перед стариками и в моем присутствии
от всяких претензий ваших насчет Надежды Федосеевны?
Видя, что мексиканское правительство не может хорошенько уладить религиозный
вопрос в границах, предположенных Овэном, и понимая, что положение Мексики не представляло достаточных гарантий для спокойного и последовательного осуществления его идей, Овэн
отказался от общинных опытов в чужих странах и обратился к своей родине, которая нуждалась в его преобразованиях не менее или еще больше, чем всякая другая страна.
Здесь как будто выражается какая-то попытка объяснить
вопрос, обративши внимание на противодействие духа и тела. Но поэт не решается и на этом остановиться; несколько стихов далее он
отказывается от собственных соображений, говоря...
Пока мы с г. доктором В — ским подымали
вопрос о трезвости и занимались писанием более или менее красноречивых статей, не
отказываясь, однако же, ни
от рюмки водки перед обедом и ни
от одной из самых ничтожных наших привычек, народ, ничего не говоря, порешил не пить хлебного вина, так как оно стало по цене своей совершенно несообразно со средствами простолюдина…
Вместе с этим у них явилась по отношению ко мне какая-то преувеличенная, изысканная вежливость; ясно чувствовалось недоверие и отвращение ко мне, но и то, и другое тщательно прикрывалось этой вежливостью, которая лишала меня возможности поставить
вопрос прямо и
отказаться от дальнейшего лечения.
Учение Канта о «разумной вере» страдает половинчатостью, это полувера-полуразум: хотя ею переступается область познаваемого разумом, но в то же время разум не хочет
отказаться от своего господства и контроля и в этой чуждой ему области [Для противоречивости и двойственности идей Канта в
вопросе о вере характерна глава «Критики практического разума» под заглавием: «Каким образом возможно мыслить расширение чистого разума в практическом отношении, не расширяя при этом его познания как разума спекулятивного?» Здесь «теоретическое познание чистого разума еще не получает прироста.
Я кофе выпил, но
от рому
отказался, несмотря на то, что меня им сильно потчевали и сам отец Диодор и его гостья, говорившая очень мягким, добрым голоском на чистом малороссийском наречии, которое мне очень нравилось всегда и нрасится поныне. Но мне нужно было не угощение, а ответ на мои скорбные запросы, — а его-то и не было. Монах и дама молчали, я ждал ответа — и ждал его втуне. Тогда я решился повторить свой
вопрос и предложил его в прямой форме, требующей прямого же ответа.
Общего языка у нас уже не было. Все его возражения били в моих глазах мимо основного
вопроса. Расстались мы холодно. И во все последующие дни теплые отношения не налаживались. Папа смотрел грустно и отчужденно. У меня щемило на душе, было его жалко. Но как теперь наладить отношения, я не знал.
Отказаться от своего я не мог.
А так как преимущественно могли пользоваться в то время драматическими представлениями только сильные мира сего, короли, принцы, князья, придворные — люди, наименее религиозные и не только совершенно равнодушные к
вопросам религии, но большей частью совершенно развращенные, то, удовлетворяя требованиям своей публики, драма XV, XVI и XVII веков уже совершенно
отказалась от всякого религиозного содержания.
И Ваню беспокоит этот
вопрос. Он берется открыть одному котенку глаза, долго пыхтит и сопит, но операция его остается безуспешной. Немало также беспокоит и то обстоятельство, что котята упорно
отказываются от предлагаемых им мяса и молока. Всё, что кладется перед их мордочками, съедается серой мамашей.
«Зачем приехала она? Чтобы лично оскорбить Доню, чтобы заставить ее
отказаться от него, чтобы нарисовать ей картину ее будущего вступления в родство с людьми, которые ее ненавидят, презирают!» — мысленно отвечал себе на этот
вопрос Салтыков, и холодный пот выступал у него на лбу.
Так, Максимилиан, приведенный в присутствие по отбыванию воинской повинности, на первый
вопрос проконсула о том, как его зовут, отвечал: «Мое имя — христианин, и потому я сражаться не могу». Несмотря на это заявление, его зачислили в солдаты, но он
отказался от службы. Ему было объявлено, что он должен выбрать между отбыванием воинской повинности и смертью. Он сказал: «Лучше умру, но не могу сражаться». Его отдали палачам.